Интервью с Александром Коршуновым в журнале "Станиславский" (01-02 2015/16)

 

- Много. Разное. Она Немировича очень любила и ценила. Говорила, скажем: «Мы ведь, актеры, конечно, все эгоисты. Нам кажется, что мы сами все сделали, особенно когда уже случился успех, состоялась премьера. Немирович как-то мне сказал: «Вы бы хоть поблагодарили старика, поцеловали, что-нибудь приятное сказали бы». А я думаю: ведь это же я играю, это же моя роль! Зачем же мне его как-то особенно благодарить? А проходит время, и уже потом осознаешь:  конечно, надо было благодарить, потому что это ОН с нами сделал, это был ЕГО спектакль!».

Меня,  поразило - я только потом понял, - что «Три сестры» Немирович ставил и выпускал, когда ему было восемьдесят с лишним лет. А это был шедевр. Может быть, вообще, самый знаменитый его спектакль. Кажется, подобное невозможно: ставить такую махину, в таком-то возрасте! Мне рассказывали, что когда он взялся за постановку «Трех сестер», то во МХАТе говорили: «Что там старик затеял, удумал! «Три сестры»… уже ведь был такой спектакль когда-то… тот, великий, еще в первые годы МХТ… что из этого получится? А получился шедевр, спектакль - легенда. На все времена. 

 

 

- Немирович, конечно, очень чувствовал индивидуальность, уникальность и суть дарования актеров. Вот, скажем, когда он ей дал Катюшу Маслову в «Воскресении» Л. Толстого, то она была в панике, хотела, чуть ли, не отказываться, потому что ей было непонятно, как ей играть проститутку.  Для Немировича же, как раз в индивидуальности Клавдии Еланской и было важно вот это сочетание необыкновенной чистоты, человеческой красоты и глубокого драматизма у ее Катюши. И ее Ольга тоже благороднейшая, красивая, жертвенная женщина, которая, в общем, главная сестра в этой семье,  она  - стержень в тройке сестер…

Больше, конечно, ее актерская судьба была связана именно с Немировичем: она играла в его спектаклях «Три сестры»,  «Анна Каренина», «Воскресенье». Дед его тоже очень любил и ценил. Потом, когда уже я сам учился, Станицын нам рассказывал о каких-то моментах репетиций – забавных и разных. Они репетировали «Анну Каренину»: Клавдия Николаевна — Каренину. Немирович в какой-то момент ей говорит: «Клавдия Николаевна, у вас были любовники?». Она вся вспыхнула: «Что вы, Владимир Иванович! Никогда! О чем вы говорите?! – Жаль, жаль… Тогда вы не все поймете в том, что я хочу вам рассказать».

 Немирович  по воспоминаниям ценил Клавдию Николаевну: «Почему  вы такие вареные, скучные! — пенял артистам Владимир Иванович, — Вы пришли на репетицию, а на вас противно глядеть. Вы посмотрите на Еланскую! Она светится просто оттого, что вышла на сцену. Вот как надо работать! Вот как надо жить в театре!».

Я помню хронику  какого-то праздника, капустника или юбилея мхатовского, заснятого на пленку и там молодые Еланская и Судаков. Она так смеется, такие глаза у нее светящиеся и искрящиеся – невероятное обаяние, жизненная энергия, сила и красота! И рассказывают, что, действительно, на улице народ оборачивался, когда она шла – такая красивая женщина. А когда принимали ее в Художественный, еще не в сам театр, а в Студию, мама рассказывала, кто-то из комиссии сказал: «Такая талантливая! Жаль, что такая некрасивая».

 Много забавного рассказывалось.

 

 

- Новый год  встречали всегда все вместе. И потом, когда мы уже отдельно стали жить – я со своей семьей, то до последнего всегда старались встречать вместе дома у мамы с папой, а когда-то раньше с дедушкой и бабушкой. И всегда здесь, в Москве. Рассказывали, что один-единственный Новый год семья решила встретить на даче – это был 1941 год. И с тех пор уж Новый год на даче не праздновался никогда. Всегда сходились в Москве. Мама всегда обязательно что-нибудь придумывала. Она, например, писала записочки с пожеланиями, предсказаниями, и были лапти. И мама в эти лапти закладывала  записочки, завернутые вместе с конфетами – такие гостинцы. Все их вынимали, и надо было что-то сделать, или прочитать вслух, или там было какое-то пожелание или предсказание на будущий год от Деда Мороза и Снегурочки. А потом стали и по знакам зодиака писать пожелания – от Обезьяны, Лошади или еще от кого. Теперь мы стараемся это сами делать – сохраняем традицию.

 

 

- Нет. Я сам, честно говоря, не был таким театральным, закулисным ребенком, чтобы читать публично стихи или заниматься в драматических кружках. В старших классах увлекся рисованием и даже думал, может, мне в эту сторону пойти. Никто на меня не давил, что, мол, иди обязательно в театр. Мама всерьез к моему увлечению рисованием относилась. Даже к Пименову меня водила с моими рисунками: он про один этюдик сказал, мол, вот в этом что-то есть, но так – ничего особенного сказать нельзя по этим работам. Надо серьезно заниматься, и посоветовал подумать, чего я сам хочу. Знаменитый художник сказал: «Походите по бульварам, побудьте с самим собой наедине, решите, что вам надо в жизни». Мама спросила, может быть, со мной  позаниматься? И Пименов отвел меня к своему другу – был такой замечательный художник Рубинштейн. И я, уже когда заканчивал школу, к нему в мастерскую ходил несколько месяцев, рисовал. Он ко мне с симпатией относился. И когда я вдруг заявил, что все-таки буду поступать на актерский, он удивился: «Зачем же я с Вами столько времени занимался?». К нему еще две девочки вместе со мной ходили рисовать, но он говорил: «Что девочки?! Они выйдут замуж и не будут художниками, а на вас я как-то рассчитывал».

 

 

- Во многом, честно говоря, это было продиктовано общей атмосферой, традицией. А если говорить про «щелчок», то, наверное, произошел он уже после того, когда я стал учиться, когда  больше стал понимать и влюбляться в это дело. Но у меня довольно долго были моменты сомнений: «А может, я не своим делом занялся? А может, вообще, я не артист…».

 

 

- Лет пять, может быть, даже больше.

 

 

- Да и в процессе обучения и даже потом — в первые годы работы в театре — преследовала мысль, что актерство не мое дело. Может, взять и поменять всю свою жизнь?

 

 

- Да  по-разному возникают такие настроения: от какой-то жизненной ситуации, от нереализованности, от недовольства собой, от усталости. По-разному бывает. Это, в общем, не мне одному свойственно. И сейчас порой, когда с молодыми актерами доводится беседовать, у некоторых возникают подобные сомнения: вроде бы, человек только что сыграл, и хорошо сыграл, а у него начинаются душевные муки. И тут ты со своим собственным опытом уже можешь сказать: «Подожди, успокойся, все встанет на свои места… это бывает…».

 

 

 

- Да, какая-то вот такая зацепочка или в работе, или в творчестве, или во встрече с кем-то, - какое-то тепло.

 Всегда, конечно, помогает семья и работа. Я начинал ведь в Новом драматическом театре, мы почти всем курсом пришли после Школы – студии туда. Но именно после работы с мамой — это был 1982 год, когда она позвала меня в работу, решив сделать новую редакцию «Маленького принца», — со мной произошло что-то важное. В том спектакле есть Летчик, который действует и от лица Маленького принца, а Маленького принца самого как такового нет. Она решила сделать такое новое решение уже в «Сфере». Тогда у театра не было своего дома, играли во Дворце культуры завода «Каучук». Эта работа так меня перевернула, что у меня возникло непреодолимое желание поменять что-то существенно в жизни. Я подал заявление и ушел из Нового драматического театра в никуда. Никаких у меня конкретных перспектив перехода не было. Я начал даже сначала разговаривать с Олегом Николаевичем Ефремовым, потому что он большую группу – и меня в том числе – приглашал в театр, когда мы заканчивали. Я ему около года звонил по телефону. Он говорил, мол, сейчас не время, давай месяца через два ты перезвонишь. И так это тянулось, тянулось долго. А я знал, что до этого у него были с Наташей Егоровой переговоры, когда она попросилась во МХАТ, и он ее взял. Со мной история затянулось, и я в Малый театр попросился. Михаил Иванович Царев меня взял.

А потом сложилась непростая для меня ситуация. Когда я пришел в Малый, то отец был  ведущим актером, а потом его вдруг назначили директором. В первые годы моего пребывания в Малом пару раз думал уходить, потому что  как-то было тяжеловато.

 

 

- Меня приняли очень хорошо. И отношение ко мне было хорошее, но мало ли ситуаций возникало! Мне казалось, что не надо быть в такой зависимости. И  я снова пытался уйти, но эти усилия не увенчались успехом. То появлялась какая -то работа, то еще что - то, а потом я перестал об этом думать.

 

 

 

- В чем-то, конечно, это определенный пресс. Вот Клава  (Клавдия Коршунова — дочь Александра Коршунова — от ред.) не пошла в Малый театр, хотя ее тоже приглашали, и у нее уже была роль в театре, на выпускном курсе она сыграла в «Пучине». Но когда ее Галина Борисовна пригласила в «Современник», причем сразу, на первом показе, она была просто счастлива и пошла туда. Я ее очень понимаю, потому что она очень самостоятельный человек.

 

 

- По-разному случается. И папа, и мама, скажем, были уверены, что их пригласят во МХАТ. И Олега Борисова не взяли, была история, связанная, наверное, с какими-то взаимоотношениями,  — взяли совсем других.

 

 

- А это уже момент театральных взаимоотношений. И Ефремова ведь не взяли во МХАТ, когда он выпускался. И он, говорят, сказал: «Ничего, я еще въеду туда на белом коне». И въехал.

 

 

- Конечно. Для них это стало неожиданностью, но маму взяли в Малый театр сразу, а отец проработал год в Театре Гоголя – тогда Театре транспорта, а через год его тоже пригласили в Малый. Вместе с Хохряковым они пришли из Театра транспорта.

 

 

- Конечно. С Ефремовым они были хорошо знакомы и со всем «Современником». Лидия Толмачева, вообще, наша родственница. Она троюродная сестра мамина. Они учились на разных курсах, но в одно время, дружили, ездили вместе отдыхать: мама с папой, а Лиля с Ефремовым, тогда роман был у одних и у других. Да, они всю жизнь общались очень тепло.

 

 

- Новый год – все-таки всегда семейный праздник. К Клавдии Николаевне – к бабушке – довольно часто приходили в гости Ольга Николаевна Андровская и Анастасия Платоновна Зуева. И бывали такие чудесные моменты, когда они садились в комнате у бабушки, пили чай, я там где-то вертелся, а они смеялись,  что-то рассказывали. Ольга Николаевна Андровская, конечно, была очень близким человеком – чаще всех бывала. Святейший человек…

 

 

 

- Станиславский и вся мхатовская школа для меня абсолютно актуальны и устареть не могут. Его Система вечная, истинная и живая, на самом деле. Отец много ездил, бывал и в Америке,   встречался и с Аль-Пачино, и с Марлоном Брандо, так вот, школа Станиславского, которая пришла в США через Михаила Чехова, во всем мире ценится подчас больше, чем у нас.

 

 

- Они очень интересовались многим, особенно актерской педагогикой. И в актерских школах он там посещал занятия. Они много говорили. Они учились у Ли Страсберга, это идущая от Михаила Чехова линия актерского искусства, они ценят  психологическую русскую школу — они на ней воспитаны.

Отец, конечно, был великий педагог. Он создал замечательную команду педагогов в Щепкинском училище. Мастерская Коршунова существует — в этом году ей исполнилось 55 лет! Прекрасное такое у нас произошло дело благодаря Вике Склянченковой, ученице Виктора Ивановича и актрисе театра «Сфера», и благодаря директору театра «Сфера» Ирине Тарасовой. Потому что это они придумали и проявили в этом деле такую большую инициативу. Мы год назад посадили в «Парке Дружбы» липовую аллею Екатерины Еланской. Тоже от Вики исходила эта идея. А потом она же предложила: «Давайте, вишневый сад Виктора Ивановича посадим?». И вот 7 сентября в этом году, когда было 55 лет его Мастерской, мы посадили 55 вишневых деревьев. Пришло много актеров, учеников отца из разных выпусков: и Василий Бочкарев, и Игорь Петренко, и актеры из Малого театра, и из театра Моссовета, и из театра Армии, и нынешние наши студенты, и, конечно, актеры «Сферы». Это было такое замечательное дело. Так это красиво и здорово получилось. Когда мы посадили наш сад, прошел дождь. А вообще, это было трудно – земля была глинистая, каменистая. А потом, когда это произошло, вдруг вышло солнце и на небе, честное слово, загорелись две радуги. Это был потрясающий момент. Вот так и получились липовая аллея Еланской и вишневый сад Виктора Ивановича Коршунова. И, конечно, это уникальное явление, Коршуновская Мастерская, потому что я не знаю другой такой мастерской, которой было бы столько лет.

 

 

- Этот вопрос будет решаться перед следующим набором. А курс, который сейчас выпускается, он все равно будет выпускаться с именем Виктора Ивановича Коршунова, потому что он его набирал и вел три с половиной года. Им были начаты репетиции дипломного спектакля «Гамлет», я ему помогал тогда. И скоро мы будем этот спектакль выпускать.

 

 

- Меняется, прежде всего, масштаб ответственности. Или у тебя частная ответственность за тот спектакль, над которым ты работаешь; или ты так или иначе должен отвечать за все, начиная со спектаклей, репертуара и заканчивая каждым гвоздем в театре.

 

 

 

- Театр, безусловно, должен развиваться и меняться. Главное, чем я был озабочен с самого начала, это тем, чтобы театр «Сфера» сохранил изначальную идею, ради которой он создавался Екатериной Ильиничной. Она задумала этот театр, выстрадала и создала. Она много, долго и очень хорошо работала и как актриса, и как режиссер в традиционном театре, однако ей стало тесно и неинтересно в традиционном портальном театре. Она с какого-то момента просто заболела идеей театра – сферы, в котором актеры и зрители находятся в единой сфере общения, энергообмена, взаимодействия, диалога, контакта. Воплощение этой идеи стало для нее делом ее жизни — появился театр. В те годы это было особенно непросто и стоило многих сил, нервов и стараний. И она за 32 года создала замечательную труппу и прекрасный репертуар.

Важно и то, что мама всю жизнь была великим экспериментатором, новатором и бунтарем. Театр, безусловно, должен и обновляться, и развиваться.

С самого начала я понимал, что мне трудно справиться одному и обратился к Сергею Васильевичу Женовачу и Леониду Ефимовичу Хейфецу. Попросил их помочь и порекомендовать своих учеников. И вот тогда появилась Юлия Беляева, ученица Леонида Ефимовича Хейфеца. Я очень ему благодарен за то, что он ее порекомендовал. Она практически первой тогда появилась в театре и очень заинтересовалась тем, что здесь происходит. Посмотрела спектакли, труппу, принесла свои предложения, и мы остановились на рассказах Платонова, потому что у нее был очень хороший дипломный спектакль. Получился замечательный спектакль «Афродита» по платоновским рассказам. После  мы пригласили Юлю в театр, и сейчас она наш штатный режиссер-постановщик, и уже выпустила три премьеры за это время — все три интересные.

 

 

- Да, и я в спектакле «Раскас» по рассказам Шукшина оказался занят и с удовольствием там работаю.

От Сергея Васильевича Женовача появился Володя Смирнов, который поставил «Безотцовщину» на малой сцене. Тоже, на мой взгляд, очень интересный спектакль, он уже много раз у нас выезжал на разные фестивали, и с успехом.

Пригласил на постановку также Марину Брусникину. Она, мне кажется, очень близким нашему театру человеком и творчески, и человечески. Она очень хорошо знает современную литературу – и поэзию, и прозу, - много этим занимается. Она предложила сделать инсценировку романа «Обращение в слух» Антона Понизовского, и теперь у нас появился одноименный спектакль.

Выбор режиссерских имен не случаен: это — серьезные режиссеры, которые умеют работать с актерами, они воспитаны той самой настоящей русской психологической школой.

К понятию «традиция» я отношусь с большим уважением.. Традиция — это вишневый сад,  то, что нас всех держит, связывает, ради чего все существует.

 

 

 

- Нет. Видишь, как люди тянутся к такому типу театра. Я очень рад, что у нас есть круг преданных зрителей. Уже целые поколения, которые воспитаны в «Сфере». Этот круг расширяется – очень много молодежи. Сейчас хорошая посещаемость спектаклей. Очень хочется, чтобы наш театр был театром для людей и про людей, про человека и для человека. Люди постоянно нуждаются в самом подлинном и душевном общении. В театре «Сфера» все для этого изначально сделано, оборудовано, приготовлено, чтобы такой контакт возник. Последнее возможно только в театре: ни кино, ни интернет, ни телевидение не дают этого сиюминутного сопереживания. Ты  в одной компании находишься, какая же возникает потрясающая атмосфера!

 

 

-  Водку я пью в финале рассказа «Степкина любовь».

 

 

- Почему же?! Выпиваю по праздникам.

 

 

- Мне с ними очень хорошо, я за них очень рад. Большинство нашей молодежи – щепкинцы. Я вижу, как они творчески растут. Меня в «Раскас» пригласила Юля Беляева. Начинать, вообще, было страшновато. Боязно было. Вдруг заштампованным каким-то буду выглядеть. Не таким живым, не таким свободным, как они. А вообще, в процессе чувствовал себя хорошо.

 

 

 

- Конечно, безусловно.

 

 

- Могу. Но тогда можно пообщаться, поспорить. Юля очень демократичный и открытый режиссер.

 

 

- Нет, я слушаюсь, я слушаюсь. Надо слушаться режиссеров.

 

 

- Но решать будет она. Конечно.

 

 

- У нас такого не было, но если бы возникли, все равно именно режиссер видит будущий спектакль. Вообще, это все-таки разные профессии – актерская и режиссерская.

 

 

- Сложность, безусловно, есть. И я, в общем, ни в одной из тех актерских работ, которые в этих спектаклях сыграл, практически ни в одной изначально я себя не планировал. Так складывалось: или в процессе работы, или я, скажем, просил другого актера, но его не давали, и тогда приходилось включаться мне. Но, вообще, конечно, лучше этого не делать, потому что тогда ты не видишь спектакль со стороны в полной мере. Да и тяжеловато это.

 

 

- Да, — Ильинского, Гоголеву, Анненкова, конечно. С Панковой и Деминой много играли. Галина Яковлевна Демина, конечно, была уникальной актрисой потрясающей органики. Я безумно счастлив, что она в моих спектаклях сыграла:  в «Чудаках», в «Трудовом хлебе». «Чудаки» стали моей первой режиссерской самостоятельной работой – никто не знал, что получится. Репетировали мы в свободное от репетиций и спектаклей время. Изначально я другую актрису на эту роль позвал – потом не сложилось. Но еще когда мы начинали, Демина услышала про это, подошла и говорит: «Саша, если у Вас там будет какая-то возможность, я бы с удовольствием порепетировала». Я говорю: «Боже мой, Галина Яковлевна,  получилось сейчас по-другому, но если что-то будет, то, конечно, спасибо Вам». А потом возникла необходимость, я к ней подошел, и она с такой радостью включилась в работу!

 

 

- Прежде всего, абсолютной беззаветной преданности своей профессии, верности Театру. В  Малом была абсолютно вся их жизнь, театр был для них всем от начала и до конца.

 

 

- В «Холопы» ввели.

 

 

- То есть, вернее, я не репетировал его с самого начала. Влетел уже в последний период репетиций. По роли я больше с Панковой был связан и даже ее таскал на закорках: с печки она на меня спрыгивала, а я свою бабушку уносил через всю сцену. А робость? Нет. Панкова была такой простой,  такой обаятельной, таким большим ребенком.

 

 

- С самого начала, когда я попал в Малый театр, меня поразило, как Ильинский ко мне очень тепло отнесся. Роль  Егора Курчаева в «На всякого мудреца довольно простоты» стала моей первой актерской работой— был ввод. Ильинский в то время уже почти ничего не видел, он все на слух воспринимал. Он ко мне как-то очень расположился. И потом в следующей его последней работе – «Человек, который смеется», он предложил мне главную роль и очень хотел, чтобы я ее сыграл. Я сыграл в результате…

 

 

- Да… и потом Виктор Андреевич Борцов… как он тоже в «Трудовом хлебе» - этой самостоятельной работе – участвовал. И Галина Яковлевна Демина… Мы восстанавливали «Холопов» Это было летом, стояла жуткая жара: конец сезона, начало июня. Всем уже хотелось в отпуск, и сил уже ни у кого не было. И я смотрел  и думал: Боже мой! Гоголева, Анненков, Панкова –  кому за 80, кому за 90 уже… и вот они в костюмах, в гриме, с полной отдачей ведут каждую репетицию, каждый прогон!.. Я диву давался, какое это потрясающее отношение к своей профессии и жизни.

 

 

- Наверное… Молодежь замечательна тем, что они свободнее гораздо, чем мы, смелее.

 

 

- Просто в жизни.

 

- Через Вашу бабушку и деда  Вы осуществляете «рукопожатие» истории и со Станиславским, и с Немировичем-Данченко, и со Второй студией Художественного театра. Вы сами закончили Школу-студию, Ваш отец тоже закончил Школу-студию, хотя прибились к Малому театру.

 

- И мама тоже закончила Школу-студию. Папа работал в Малом театре, бабушка во МХАТе, дедушка уже не работал, когда я рос. Он был болен, но все равно вся его судьба была связана, прежде всего, со МХАТом, а потом и с Малым театром. Мама начала свою карьеру в Малом театре актрисой, а потом отправилась в свои странствия – сначала в Театр Маяковского к Охлопкову, потом в аспирантуру к Кнебель, а потом уже в самостоятельную режиссерскую жизнь.

МХАТ, вообще, наверное, самый сильный корень. И Малый театр – очень значимая часть жизни, но МХАТ – что-то самое сильное, изначальное.

Когда я поступал на актерское, я проходил в Щукинское училище, даже туда документы сдал. Во МХАТ тоже я на конкурс прошел, но хотел идти в Щукинское. Все как бы было решено – оставались только этюды. Вот только папа, я это чувствовал, очень хотел, чтобы я пошел во МХАТ. Он все говорил: «Пойди; не пройдешь – не пройдешь, а пройдешь – будешь решать». Я пошел, прошел и стал учиться в школе - студии МХАТ.

 

 

 

- Я очень хорошо помню, что читал «Хорошее отношение к лошадям» Маяковского,  «Мцыри» Лермонтова, отрывок из «Двух капитанов» Каверина и басню  Крылова «Демьянова уха».

 

 

- В общем, знал – слышал о них, но не был знаком. На втором туре  появился Карев – мастер моего отца. Много в семье слышал о нем. А дальше на конкурсе уже присутствовал весь синклит: Радомысленский, Станицин, Грибов.

 

 

- Этюдов во МХАТе не было. Это была привилегия Щукинского училища – у них после конкурса шли еще и этюды. И когда мы во МХАТе на конкурсе прошли, у нас у троих  – у меня, у Саши Абдулова и у Володи Вихрова - документы были в других институтах: у Абдулова, кажется, в Щепкинском, а у Вихрова – тоже в Щукинском. И нам секретарь комиссии Светлана Александровна – замечательный педагог по вокалу – говорила: «Забирайте документы, приходите к нам. В Щукинском вас срежут еще на этюдах - и вы там не пройдете, а здесь вы уже прошли. Осталось только сочинение, литература и история!». Я забрал документы и принес, Вихров не забрал – пошел в Щукинское училище, а Абдулов тоже принес документы сюда, но наделал кучу ошибок в сочинении и его не пропустили – с этим тогда было строго, - но он успел пройти в ГИТИС.

 

 

- Там, наверное, его оценили больше.

 

 

- Она умерла, когда я был на втором курсе.

 

 

- Да, рада…

 

 

 

- Больше отец и мама в этом принимали участие. Бабушка в эти годы много болела, часто находилась в больнице. Сам я особенно не понимал разницу между школами, которая тогда была более ощутимой. Сейчас, мне кажется, больше значат Мастерские  – Женовача, Коршунова, Фоменко, Кудряшова, Хейфеца…

К примеру, Мастерская Виктора Ивановича издавна славится. Когда я поступал, то помню, что абитуриенты, а это был 1971 год – одиннадцатый год, как папа работал худруком курса, и ребята, которые поступали, обсуждали мастеров в коридорах. Слышу про отца: «Я, мол, поступал, туда, и туда, и к Коршунову; а Коршунов – лучший педагог Союза». Так было приятно слышать!. Он был самым молодым, вообще, худруком тогда.

 

 

- Конечно, скрывал! От всех окружающих. Ребята как-то потом уже узнавали. Позднее понял, что все друг друга знают. И папа знал Монюкова – руководителя моего курса. Он даже немного преподавал  у родителей на курсе. Они знали друг друга. И папа позвонил ему и сказал, что придет, мол, Саша, посмотри его. Собственно, как обычно в таких случаях и говорят. Но мне даже этот звонок казался блатом. Когда я пришел и у секретаря записывался, она сказала: «А! Коршунов, — пойдете к Монюкову». А я в ответ: «Мне все равно к кому, главное побыстрее». Потом думаю: «Боже, что я сказал?! Наверное, там решили: пришел такой блатной, прожженный. Ему все равно, к кому идти,  у него все схвачено». Но как раз Монюков меня первый раз и не пропустил. Он прослушал, потом позвонил отцу и сказал: «Я не понял, пусть он еще что-нибудь приготовит и еще раз придет».

 

 

- Да, конечно. Случился некоторый переполох. До этого я ни с кем не занимался, я просто сам приготовил все, зимой мама с папой попросили меня им прочитать. Вроде, им понравилось, и дальше я сам все делал. А после того как я не прошел с первого раза, мы занимались с отцом и с мамой. Они мне очень помогли. Я кое-что начал понимать.

 

 

-  Стал понимать какие-то самые простые вещи, которые и сейчас говоришь абитуриентам, когда они поступают. Что, прежде всего, надо не читать, а общаться так, как если бы ты рассказывал какой-то реальный случай из своей жизни: будь то стихи, будь то проза, будь то басня. Важно также понять для чего ты это читаешь? Что тебя волнует? Что ты хочешь от зрителя? Чтобы он задумался, тебе посочувствовал,  удивился,  что-то понял - что руководит тобой? Какова сама логика твоей истории? Я помню, что «Хорошее отношение к лошадям» мы с папой репетировали, а Каверина – с мамой. И «Мцыри» они мне тогда добавили.

 

- Вот Вы читаете «Театральный роман»,  сами играли Максудова, и там есть персонаж Фома Стриж – прообраз Вашего деда Ильи Судакова. Вы помните какие-то рассказы о том же Булгакове, о постановке «Дней Турбиных»? Как дед вообще относился к «Театральному роману»?

 

- Много было всяких, естественно, разговоров и о том, что происходило тогда, и о конкретных работах, и о репетициях. По поводу «Театрального романа», когда его напечатали? Его не принял тогда ни Сергей Владимирович Образцов, наш сосед снизу и хороший знакомый, ни дедушка. Они считали, что это пасквиль на Художественный театр и форменное безобразие.

 

 

 

- А маме сразу очень понравился «Театральный роман» и Фома Стриж. Она считала, что Булгаков замечательно написал про ее отца. Что это необыкновенный, неистовый персонаж, очень точный, верный. А дедушка не принял.

 

 

- Он полагал, что это какой-то шарж, карикатура на Художественный театр. А у самого деда судьба, конечно, была необыкновенная. Лучше всех, конечно, о нем Мария Осиповна Кнебель написала. Она ему целую главу посвятила в своей книге «Вся жизнь», где назвала его «чернорабочим МХАТа». И она написала, что, по существу, действительно, он поставил «Дни Турбиных»; по существу, он поставил «Горячее сердце». Да, Станиславский провел несколько репетиций – замечательных, великих, но все равно все это сделал Судаков. Она писала, что это человек огромного таланта и неистового темперамента, работоспособности колоссальной. Но он очень много отдавал, как рассказывали потом в Малом театре, он мог работать, репетировать, помогать, а потом отдавать абсолютно эту работу, не беспокоиться о том, кем она подписана. Рассказывали про «Варваров» — спектакль – легенду, который, к счастью снят и есть на пленке. Спектакль этот поставил дед вместе с Зубовым. Зубов помогал, в общем-то, а остался в афише только он как постановщик. Однако все старики Малого театра говорили, что это постановка Судакова. Конечно, он — фигура трагическая и неоцененная… Сорвался от непосильной совершенно работы, которую вел. Мама считала, что ему не надо было уходить из ТРАМа – Театра рабочей молодежи…

 

- У него были непростые отношения с Художественным театром? Он ведь уходил и снова возвращался…

 

- Он написал ведь книгу – «Моя жизнь в труде и борьбе». Он ее писал уже на моей памяти, когда был болен и сам писать не мог. Но у него была совершенно ясная голова, он все прекрасно помнил, он диктовал. При нем  была такая замечательная женщина Эсфирь Яковлевна, которая за ним ухаживала очень долго. Она сидела и записывала. Вначале он сам писал, а она расшифровывала его, в общем-то, очень трудный почерк, потом за ним записывала. Потом эту рукопись перепечатали. Бабушка ее прочитала и… сказала, чтобы он ее уничтожил. И дед ее уничтожил.

 

 

- Это я Вам рассказываю со слов отца. Дедушка говорил: «Клавдия, но я же написал правду». А бабушка ему: «МХАТ есть МХАТ, Станиславский есть Станиславский, и твоя правда никому не нужна». И он ту книгу уничтожил. И написал другой вариант, он сохранился. В нем много интересного. Там жизнь его с самого детства. Он родился в деревне Ростовка под Пензой. Отец деда был дьячок, священнослужитель. Дед учился сначала в духовной семинарии, тогда же  вступил в революционной кружок и увлекся театром. В семинарии он уже начал ставить спектакли, там организовал драматический кружок. И в то же время он был в подпольной молодежной революционной организации одним из руководителей. Его арестовали и отправили в ссылку – на каторгу в Сибирь на несколько лет. И он там пробыл три с лишним года, а потом досрочно освободили – отец хлопотал. И оттуда он уже прямо приехал в Москву в Художественный театр.

 

 

 

- Честно говоря, точно не знаю. Театр есть театр. У бабушки и у самой судьба была подчас нелегкая, но она была человеком, который никогда для себя ничего не просил и не требовал. Она не могла прийти к худруку, стукнуть по столу и сказать: «Дайте мне эту роль, я заслужила то-то и то-то». Она не обладала такими  «способностями». И вот ее стали выводить на пенсию, она это очень тяжело переживала. Она болела, но старалась преодолеть недуги. У нее был полиартрит с юности, который обострялся периодически. Последние годы жизни уже очень сильно она мучилась, очень сильными болями. Но она это все перемогала и хотела все время работать, и могла работать, а ее стали уводить на пенсию. Как–то вечером она пришла домой и со смехом и со слезами рассказала о худсовете и визите к директору: «Я  вошла, а там у нас такой предбанничек –  уже все сидят. Они меня еще не видят, и вдруг я слышу, как директор всем присутствующим говорит: «Вот сейчас она войдет, и вы сразу-сразу, не давая ей слова сказать, сразу накидывайтесь на нее». Я обмерла и… вошла. Они увидели, что я уже здесь…». А там сидели друзья, в общем, ровесники, замечательные мхатовские артисты. И вот тогда ей предложили выйти на пенсию. Но ей тогда очень помог Ливанов, который взял ее в «Егора Булычева» на Меланью, роль для нее необычную, более отрицательную. Она сама обладала совсем другим характером. Клавдюша очень волновалась, репетировала, я помню, отец ей помогал. Дома репетировали.

 

 

- Да. Дед, бабушка, папа, мама и замечательная Марфа Ивановна Кононова – Марфуша, которая всю мою жизнь была и няней, и нашей домработницей, и просто членом нашей семьи. Вместе с Эсфирь Яковлевной она ухаживала за дедушкой, вела хозяйство. Все мы вот так вот жили вместе.

 

И вот бабушка сыграла в «Егоре Булычеве». Очень хорошо. И эта работа ей очень помогла.

 

 

- Кажется, на полставки или как-то так.

 

 

- Конечно… Понимаете, в 1952 году у него был первый инсульт, от которого он оправился и вышел снова работать. А потом случился второй, после которого он уже работать не мог. И я его, конечно,  помню  уже больным человеком. Но он все прекрасно понимал, и голова у него была совершенно ясная. Помню его реакции, когда он смотрел телевизор. Когда кто-то хорошо пел, или какая-то чудесная музыка звучала, он начинал плакать, показывал большой палец: мол, здорово. Несмотря на болезнь, в нем жила  такая невероятная энергия и работоспособность, колоссальная жизненная сила. Даже в таком состоянии ему надо было писать книгу, ему надо было что-то делать, участвовать в жизни. Еще дед обладал феноменальной памятью. Он всегда отличался тем, что мог за ночь выучить роль, выручить спектакль.

 

- Он в «Днях Турбиных», по-моему, всех мужских персонажей сыграл?

 

- Да. И потом, когда я с ребятами репетировал дипломный спектакль «Дни Турбиных» в Щепкинском училище, я много читал про это. Действительно, он чуть ли не все мужские роли переиграл – выручал всех в каких-то ситуациях. И даже в тот день, когда у него случился инсульт, он лежал больной, а в этот момент вечером шел спектакль, ему прислали мхатовского врача, которому потом всю жизнь бабушка не подавала руки, потому что тот пришел, а дедушка уже лежал совершенно разбитый. А врач стоял над ним и говорил: «Илья Яковлевич, в театре беда, надо играть…».  Дедушка был на грани, а врача заботило выполнение задания руководства, что Судакова надо поднять и привезти. Он, действительно, много играл и в своих, и в других спектаклях. В «Воскресенье» он играл от Автора вместе с Качаловым. Я слышал рассказы, как он в Малом играл Уриэля Акосту, которого он поставил. На радио есть этот записанный спектакль. И даже по этой записи чувствуется, какой  замечательно-мощный спектакль дед поставил. А рассказ такой был про великого суфлера Малого театра - Дарьяльского, был такой замечательный суфлер, гениальный суфлер. Про него ходят легенды. Дед однажды играл за Остужева Уриэля Акосту. И тоже взаимоотношения были разные, сложные. Многие старики Малого театра ворчали и были против Судакова. И вот когда он взялся выручать и вышел на сцену в знаменитой роли Остужева, то они все пришли, сели в первый ряд и ждали, когда он провалится. И дед, действительно, в какой-то момент понял, что провал в памяти — текст забыл, и все в первом ряду это почувствовали и замерли: вот сейчас случится этот самый момент провала. Но Дарьяльский ему подкинул нужную реплику, и стон сожаления и досады прошел по залу… Суфлер потом папе рассказывал: «Илья Яковлевич говорит: «Ты ко мне зайди потом». Я к нему захожу, вся гримерная в цветах, а он: — «Выбирай любую корзину. Спасибо тебе, выручил». Ну, я и взял, какая побольше, и пошел».

А бабушка очень любила участвовать в концертах. Много и с удовольствием выступала. По-разному актеры относились к концертам. Рассказывали, что Хмелев не любил концерты, считал, что это несерьезно - играть отрывки из спектаклей. А бабушка часто ездила на шефские концерты. «Цыган» Пушкина читала, и Горького читала из «Матери» отрывок. И дома она читала – мне она иногда читала, а я слушал.

 

 

 

- И отец, и бабушка читали. Кстати, «бабушкой» мы ее никогда не звали, мы ее звали Клавдюшей, а дедушку Илюшей.

 

 

- Вообще, я не очень помню, чтобы как-то меня воспитывали. Больше, пожалуй, личным примером, общей атмосферой дома. Недавно я в связи с пожаром в «Старшем сыне» вспоминал реакцию бабушкину, когда я чуть не устроил пожар в доме. Маленьким, мне, наверное, было лет семь, я играл дома в хоккей и забросил шайбу куда-то под батарею. А у нас висели тюлевые занавески, фонарик не работал, было темно. Я никак не мог эту шайбу найти. Взял спички, стал зажигать и смотреть, где там эта шайба. Нашел. Мне показалось, что занавеска, вроде как, немножко тлеет. Были дома все. Я думаю – сейчас добегу, руку помочу и тление влажной рукой остановлю. Я добежал, помочил руку, вернулся. Смотрю: занавеска тлеет еще больше. Я снова побежал, взял ковшик, набрал воды. По-прежнему никому ничего не сказал. Отец разговаривает по телефону в коридоре, бабушка с Эсфирь Яковлевной в другой комнате. Я прибегаю с этим ковшиком, а там уже пылает вся занавеска - ужас! И тут я перепугался, закричал. И входит Клавдюша, они идут, смотрят и говорят: «Саша, что же ты сделал?! Как же это у тебя получилось? Как тебе не стыдно?». А там все полыхает! Слава Богу, отец был дома. Он понял, что-то случилось, вбежал, сорвал эту занавеску, затоптал ее и успел все погасить. Но у них вот такая была реакция – изумление: как же так?

 

 

- Когда-то, детьми, мне было лет семь – восемь,  мы ходили вместе с Катей Образцовой на “Синюю птицу». Она была подругой моего детства – мамы у нас очень дружили. Бабушка сделала нам места. Мы сели. Я помню эти деревянные кресла, которые были тогда во МХАТе. И нас посадили на места Станиславского и Немировича-Данченко. Там были такие таблички прикручены с надписями. И было как-то даже неловко на таких местах сидеть.

 

 

- Ну, в каком именно из этих двух кресел – Станиславского или Немировича-Данченко – я сидел, уже не помню, но да, история такая была.

 

 

- Да, мою бабушку ввели тогда на роль Бабушки. Я ее очень хорошо помню, как она играла эту роль и говорила: «Прощайте, прощайте, пора нам уходить». Вот это я очень хорошо помню. Красивый был спектакль, завораживающий…